У Ветлужских теремов

С тех пор прошло уже десять лет, а я всё помнил так, будто это было совсем недавно: высокий обрыв, полноводная река с широкой полосой заливного луга, почти превратившегося в остров, и пароходик, который ползёт к противоположному лесистому берегу. В этой картине было много простора, света и свежести, много простоты, покоя и тишины…

В село Воскресенское, что на Ветлуге, я попал в пору студенческой летней практики в Нижнем Новгороде, тогда — Горьком: меня пригласили на пробную экскурсию, которую проводили методисты городского бюро путешествий и экскурсий для своих же сотрудников. Путь, собственно, лежал на озеро Светлояр, что на северо-востоке области, в Поветлужье; однако решено было включить в маршрут и Воскресенское — старинное торговое село, теперь районный центр, — ради интересных купеческих особняков XIX века и в первую очередь — роскошного синего терема с бельведером, возведённого в 1903 году. В этом деревянном тереме лесопромышленника Беляева, спрятанном в крохотном липовом парке над высоким ветлужским обрывом, создавался музей на общественных началах.

В Воскресенское мы тогда заехали ненадолго, и запомнилось село мне в самых общих чертах; лишь панорама Ветлуги с обрыва — прямо за центральной площадью — отчётливо… А теперь, после трёхчасового пути из Нижнего среди лесов и полей Поветлужья, после недолгого отдыха в уютной комнатке воскресенской гостиницы, я мог уже не торопясь осмотреть выразительные старинные особнячки и не раз пройти по набережной, овеянной сладко-влажными ароматами с поймы… Темная дуга реки незнакомо сузилась, обнажив желтоватые пески, и ушла, казалось, ещё дальше к строгим сосново-берёзовым лесам. Над обрывом то тут, то там встречались крепко сбитые пустые скамеечки. Облетающие березы, ивы, тополя да кляксы рябиновых гроздьев на дорожке навевали набережной опустело-осеннее настроение. С сумерками река исчезла; но было ясно, где она прячется: там, между мерцающими пойменными песками и выпуклой тьмой леса…

Поводом приехать в Воскресенское послужило желание повидать одну из замечательных старинных усадеб Нижегородской области в деревне Галибиха, что в пятнадцати километрах от села ниже по Ветлуге, усадьбу, которая по известности стоит, пожалуй, на втором месте в области после пушкинской в Болдине: долгие годы в ней размещался Дом учёных, и лучшего места для отдыха трудно было найти. Самим Левашёвым — владельцам усадьбы, наверное, не удалось бы так долго сохранять известность Галибихи!..

Земли в окрестностях Воскресенского села с середины XVII века принадлежали жестокому крепостнику Собакину. В 1831 году часть земли купил у одного из Собакиных-наследников, камергера, московский дворянин, участник войны 1812 года, отставной гвардии поручик Николай Васильевич Левашёв и поселился в селе Богородском, в доме, построенном ещё при Собакиных. По рассказам старожилов, из кухни вёл подземный ход на левый берег Ветлуги, к конюшням. По-над крутыми обрывами шёл липовый парк. На реке была пристань и пароходик для лесосплава. Кроме того, барин построил в селе свечной и водочный заводы. А потом решил разбить усадьбу в ближней деревне Галибиха — очень уж красивым ему показалось место.

Уединённая жизнь в лесной глубинке пришлась по вкусу не только Николаю Васильевичу, но и жене его Екатерине Гавриловне, и их шестерым детям. И, зарабатывая в деревне капитал, Левашёв думал прежде всего о будущем двух своих дочерей — Лидии и Эмилии, и младшего сына Валерия.

В Москве Левашёвы имели дом на Новой Басманной, известный больше как салон Екатерины Гавриловны, в котором, среди прочих достойных гостей, бывали Дмитриев, Вяземский, Боратынский, Жуковский, Пушкин и Чаадаев (труды последнего хозяйка безуспешно пыталась одно время опубликовать). Бывали в левашёвском доме декабристы М.Ф.Орлов и А.Н.Раевский; сама Екатерина Гавриловна приходилась двоюродной сестрой И.Д.Якушкину. «Образованная и умная женщина, — как писал о радушной хозяйке Андрей Иванович Дельвиг, двоюродный брат поэта, лицейского друга Пушкина, сам добрый пушкинский знакомец, — она и умела занимать всех посещавших её и вести свою многочисленную прислугу в порядке, не употребляя ни крика, ни телесных наказаний». Муж её, Николай Васильевич, «был добрый человек», читал постоянно французские газеты или играл в шахматы, более молчал, и жена его умела делать так, что и он казался человеком образованным».

Умерла Екатерина Гавриловна в 1839 году; Николай Васильевич пережил её на пять лет. До конца жизни он не оставлял забот по имению, хотя больших способностей по управлению хозяйством не имел. Дочь Эмилия в 1838 году вышла замуж за барона Андрея Ивановича Дельвига, инженера путей сообщения, а два года спустя вышла замуж и Лидия — за отставного офицера графа Николая Сергеевича Толстого. Эмилии Левашёв отписал в черновом прошении деревни с центром в Галибихе, Лидии досталось Богородское. Потом, правда, Николай Васильевич изменил решение: Дельвигам отдал Богородское, Толстым — Галибиху.

В июле 1839 года Дельвиг с Эмилией Николаевной и с тестем приехал в Богородское. До середины октября он изучал конторские книги, объезжал деревни, даже обдумал систему наград для примерных крестьян и наказаний для дурных. Как вспоминал сам Дельвиг, высшей наградой было «название почётного крестьянина. Затем следовала выдача похвальных листов и просто письменная и словесная благодарность. Наказания же состояли из словесных и письменных выговоров, денежных штрафов и, взамен еженедельного отвратительного сечения розгами, выставка крестьянина к позорному столбу на определенное число часов и засим сечение допускалось только в самых крайних случаях». Кроме того, по настоянию Николая Васильевича Андрей Иванович выбрал место близ деревни Галибиха для постройки усадьбы, частично спроектировал парк и составил чертёж дома. «Галибихинская» земельная доля и предназначалась Дельвигам. Уже были завезены бревна, почти готов был фундамент, — и вдруг Левашёв объявил об изменении своего решения. «Подобное изменение, — полагал Дельвиг, — не могло прийти в голову самому тестю. По тону, с которым он мне это высказал, ясно было, что он действовал по чьему-то наущенью»…

После возвращения в Москву Дельвиг некоторое время старался погасить недоимки по уплате процентов за полтора года (имение было заложено в Московской сохранной казне), а потом — с головой ушёл в научно-практическую деятельность и получил известность как руководитель работ по устройству водопроводов в Москве и Нижнем Новгороде, переправ через Кубань, Днепр и Неву, а кроме того — и как автор научных трудов и воспоминаний. Сенатор, с 1881 года — инженер-генерал, выдающийся гидротехник, Андрей Иванович Дельвиг умер в 1887 году в возрасте семидесяти трёх лет. Усадьба в Галибихе — ещё одна память о нем…

В своих воспоминаниях о Левашёвых Дельвиг с особой теплотой говорит о шурине Валерии, хотя и оценивает его несколько высокомерно: «Валерий очень добрый малый, но столь же слабого характера, как и его отец. Он всегда находился под чьим-то влиянием, сверх того, он и сам без постороннего влияния мог делать неприятности тем, кого он считал лишающими его состояния, которое, по мнению его, должно было ему принадлежать. Итак, недовольный ли выделом значительной части имения жены моей, или поддерживаемый кем-либо …Валерий с самого возвращения нашего в Москву делал нам разные неудовольствия»… Оставив нелюбимую юридическую деятельность, Валерий Николаевич Левашёв переехал на Ветлугу. В Галибихе он поселился спустя лет десять после отъезда Дельвига, когда строительство усадьбы было окончено. В дружбе с либерально настроенными дворянами (Бакунин, Чаадаев и прочие) Валерий Николаевич пошёл дальше родителей. Осуждая крепостное право, антигосударственные настроения свои он передавал крестьянам Макарьевского уезда (в который входили в ту пору и ветлужские земли). Это не могло не обеспокоить местные власти. Летом 1863 года в галибихинском доме произвели обыск и обнаружили несколько «вредных» бумаг и книг. Столь пристальное внимание макарьевского исправника и нижегородского губернатора заставило Левашёва дать подписку о невыезде из губернского центра и положило конец его деятельности на Ветлуге. Правда, невзирая на подписку, Левашёв всё-таки вернулся в Галибиху, а отсюда переехал в Симбирскую губернию в имение жены — урождённой Зиновьевой, внучки знаменитого генерала Жомини. Сама Ольга Степановна, кстати, была одной из основательниц Русской секции I Интернационала. Остаток жизни Валерий Николаевич посвятил семье и благотворительности в пользу крестьян. В Галибихе бывал до самой своей смерти в 1877 году; там, в его доме, и остались жить сыновья Вячеслав и Валерий.

Валерий Валерьевич был тоже известной фигурой в селе Воскресенском и окрестностях. В Воскресенском он имел двухэтажный белокаменный торговый дом, до странности напоминающий главный дом в Галибихе. Предводитель уездного дворянства, Левашёв-сын подобно отцу занимался благотворительностью, был попечителем сельского мужского училища. В Воскресенском же в последние годы в основном и проживал. Октябрьская революция лишила Валерия Валерьевича всего состояния; старожилы рассказывали: бывший барин ходил по деревням с котомкой — собирать на пропитание... Вячеслав Валерьевич, брат Валерия, до революции не дожил: умер в 1912 году и был похоронен, как и его отец, в семейном склепе у Богородской церкви.

Дом Валерия Левашёва, как мне показалось, был — вместе с особняком купца Шагина при центральной площади — самым солидным и красивым в селе Воскресенском; только левашёвский отличался особым аристократизмом благодаря закругленным сверху тройным окнам и представительному балкону. И как-то жаль мне было, что после революции он именовался то волисполкомом, то милицией, то военкоматом.

Дом этот и встречает приезжих первым и последним провожает: за его спиной пристроилась автостанция. К ней я и поспешил наутро. Первую половину дня провёл на волшебном, веками хранящем таинственную тишину озере Светлояр, а к вечеру поехал в Галибиху: может быть, более двух с половиной часов, что остаются до сумерек, там и делать уж будет нечего?

Леса и рощи отошли далеко в сторону, за поля; где-то слева прятались селения, из которых только Богородское с пятью чёрными церковными куполами привлекало внимание. Деревянная Галибиха началась на подъёме, сразу за мостом через ручей, и долго тянулась вдоль дороги; я вышел на исходе деревни, за колодцем-колесом, у школы, вместе с молодой учительницей: она подсказала, что нужно пройти через школьный двор к реке и повернуть направо, на тропинку, которая приведёт в левашёвский парк.

На окраине школьного двора, охватившего берёзовую рощу, огород и цветник, я увидел первый домик усадьбы, построенный в 1870-х годах О.Левашёвой: деревянный терем с остроугольной крышей и крытой верандой, слишком свежий и новенький, чтобы выглядеть исторически, настолько старательно его отреставрировали. Ещё несколько шагов — и я замер: деревья на овраге расступились, чтобы открыть светлую, широкую, заколдованно молчаливую реку — и такой же заколдованно-молчаливый, словно заранее обо всём с ней сговорившийся, противоположный лесной берег.

За оврагом, от пограничной посадки лёгких, тонких берёз — вправо, до дальних сосновых лесов расширялась приподнятая над рекой луговая низменность. Правее по-над берегом вытягивалась по струнке сплошная изгородь из высоких серебристых ив; несколько ив вставали наперерез лугу, будто руководили процессией, а несколько — вызывающе отбились от общества, одиноко и неловко застыв в высоких травах.

Тропинка перевела через мостик неглубокой балки, и я оказался на краю обширной прямоугольной поляны, обсаженной рядами старых берёз и лип.

Слева, по кромке обрыва, высились одичалые липы, закрывали ветлужские панорамы, прятали от реки грузные, тяжёлые деревянные дома галибихинских владельцев. Этих дач-теремов было четыре; все они, заколоченные, обращённые к полянам парка, украшались грубоватыми широкими наличниками, резными карнизами, а два последних — с открытыми верандочками второго этажа. Барский дом с глубокой нишей в стене белел за огородом, заглушённым наглым борщевиком. Я обошёл голые комнаты. Кое-где валялся хлам живших здесь рабочих; на втором этаже стояли пустые кровати. Отсюда, из окна, особенно величествен был гигантский занавес вызолоченных вечерним солнцем древних лип, и особенно жалкими казались низенькие хозяйские постройки, охваченные скучными зарослями.

По парку то тут, то там вырастали великаны — кедр, огромная, небогатая хвоей сосна, раскидистая лиственница, величественный серебристый тополь, боярышник, барбарис, рябина и чаще всего, как обычно в старинных парках, березы и липы, чуткие вестники осени. Липы, покрывшись серыми и золотыми пятнами, плавно опускали растопыренные ветви, словно стряхивали дождевые капли; а берёзы становились всё более сквозными: словно листва и не нужна была уже им, а так — лишь бы что-то светлело…

За ручьём — там, где липы давали тускло-золотой занавес, и за барским домом, где они собирались тесным кругом, — парк завершался.

Я спустился на луг и прошёл к веренице ив, насаженных когда-то школьниками для укрепления оврага. С берега парк, протянувшийся по горке, был ещё заманчивей; он выставлял по очереди берёзы-липы, лиственницу, череду темно-зелёных сосен, остроконечную ель… А река — давно успокоилась, стала нежна, как-то ни о чём задумчива и вызывала на мечтания… И неподвижный, законченный, словно на картине, левый берег и создан был только, чтобы служить ей многоярусной декорацией: от серых, намытых рекой песков отступали друг за друга сплошные покровы ивняка, узкий подлесок ольшаников и загадочные сосново-берёзовые гущи.

Глядя на эту картину, я удивлялся: почему на Ветлуге было так мало дворянских усадеб? И самим основателям Галибихи, Левашёву и Дельвигу, жить здесь долго не пришлось; Валерий Левашёв да Николай Толстой были в этих краях едва ли не единственными помещиками…

Сын бывшего нижегородского вице-губернатора Николай Сергеевич Толстой (троюродный брат великого писателя) впервые приехал в Богородское в 1839 году вместе с сестрой Александрой Сергеевной, подругой Лидии и Эмилии. Позади у него была школа гвардейских подпрапорщиков и недолгая служба в лейб-гвардии Волынском полку, стоявшем в Кронштадте (рвения к службе Толстой не проявил). За жениха Лидии Николай Васильевич гостя признавать не желал — по причине невысоких умственных достоинств и плохого характера Толстого. Дельвиг свидетельствовал: Николай Сергеевич имел обыкновение длинно говорить («заговаривал» слушателя), отличался узким кругозором, во время игры с Николаем Васильевичем в шахматы постоянно устраивал ссоры; женщин не любил и «не придавал никакой важности брачному союзу». Тем не менее в мае 1840 года в Богородском была сыграна свадьба — как ни странно, с согласия Николая Васильевича. Если верить Дельвигу, Толстой рассчитывал увеличить свои доходы благодаря имению Лидии Николаевны. И ему это со временем удалось.

Толстые поселились в Галибихе, продолжая неоконченное при Дельвиге строительство; но вследствие очередной ссоры с тестем Николай Сергеевич лишился доверенности на управление имением. Супруги переехали в Княгининский уезд, в имение матери Толстого; с обоими Николай Васильевич всяческие отношения прервал… Только после смерти Левашёва-старшего они вернулись в Галибиху. Тогда и проявились дарования Николая Сергеевича как незаурядного хозяйственника: он занялся выращиванием полевых культур, размолом зерна, торговлей; в Москве стали выходить его статьи и книги по хозяйству Макарьевского уезда. Заняв пост первого председателя земской управы, Толстой выделил средства на постройку больницы в селе Воскресенском (справедливости ради нужно сказать, что четырьмя годами ранее — в 1866 году — близ Галибихи, в деревне Бесходарное, с помощью ежегодных 120-рублёвых пожертвований Ольги Степановны Левашёвой было построено земское училище, спустя восемь лет переведённое в село Докукино, в новое здание). В одной из своих книг — «Заволжская часть Макарьевского уезда Нижегородской губернии», изданной Московским университетом в 1852 году, Толстой с гордостью писал: «Я научил крестьян печь хлеб с половинною примесью картофеля, научил их делать муку из него, научил кормить им скотину…» В своей же усадьбе барин имел оранжерею, в которой выращивал апельсины, лимоны, виноград…

Усадебный парк, к счастью, был достаточно богат, чтобы его не успели быстро уничтожить. Во время войны пихты срубили на дрова, неведомо когда спилили фамильный дуб Левашёвых, а при «Доме учёных» та же участь постигла и вязы: затемняли окна. И даже арочный мостик через ручей кому-то показался лишним: разобрали. Теперь же, когда парк и губить, кажется, некому, его глушит бесполезная упорная растительность…

Автобус на Воскресенское, как мне сказал паренёк, сидевший в павильончике остановки, ушёл минут десять назад. Значит, над Ветлугой я прогулял лишних десять минут? Что ж, они стоили того, чтобы пятнадцать километров возвращаться пешком… Пройдя полдеревни, я увидел двух пожилых женщин с вёдрами — они, побеседовав, уже прощались; и у той, что оставалась на месте, невысокой, седой, светлоглазой, на всякий случай удостоверился: будет ли ещё автобус на Воскресенское? (Учительница говорила о «последнем» восьмичасовом не вполне уверенно: «Вообще, я живу здесь недавно».) «Будет, в девять часов, — услышал я неожиданный ответ. — Да пойдёмте в дом, подождите у меня».

Дом Ираиды Леонидовны Богдановой состоял из кухоньки, спаленки и зала. В зале висел пёстрый ковер; коврами расстилались и длинные половики; подоконники были украшены цветами в горшках. За окнами, прикрытыми занавесками и жалюзи, ничто не нарушало тишины, и прибытие автобуса казалось невероятным.

Мы неторопливо беседовали. Ираида Леонидовна рассказывала о своей хлопотливой и в то же время спокойной жизни в деревне: как управляется с огородом, как собирает клюкву в болотах за рекой. Я выразил восхищение Ветлугой, и Ираида Леонидовна неожиданно сказала: мой огород выходит прямо на реку, хотите посмотреть? Через тёмный сарай мы вышли на широкий огород; я переступил за ломаную ограду и… в одно мгновение — как и тогда, за школьным двором, — открылась река под крутым высоким обрывом… У меня едва не перехватило дыхание от красоты. Ровная линия левого берега была исполнена мягкой акварелью: пустынный лес — ивняки, ольха, берёзы — окрасился тёплой желтизной заходящего солнца; река, словно стараясь раствориться, еле отражала легкие нежные облака; влево, к горизонту, она разливалась, уходя за поворот, и этот разлив заставлял от восторга замирать сердце. Я стоял, пока не услышал откуда-то издалека, с огорода, слабый голос: «Молодой человек, вы же не опоздайте на автобус!»

Однако, когда мы уже стояли у темной беззвучной дороги, Ираида Леонидовна вдруг предложила: «Да зачем уезжать? Я одна, сын с женой в городе живет, в общежитии. Ночевайте у меня». Я сердечно поблагодарил, да спросил: как же она так просто, доверчиво предлагает остановиться у нее незнакомцу? «Да сразу же видно по глазам — каков человек», — был ответ.

Я всё же поехал в Воскресенское (за гостиницу заплачено, да и вещи там), думая: если завтра по каким-то причинам не уеду в Нижний — вернусь! Автобус прощупывал фарами тёмную дорогу, лишь только незнакомые, беспорядочные окошки деревни Задворки, предместья Воскресенского, кое-как осветили путь. Внезапно, как-то чуждо, полил дождь, и огоньки эти показались теперь особенно сиротливыми и неточными, — будто жизнь протекала здесь всё ещё при крепостном праве…

В Нижний я не уехал: тому причиной была сельская библиотека, в которую я немедленно хотел попасть. Вчера на двери висел замок, и это было понятно: суббота выходной, гласило объявление. Сегодня — замок висел столь же красноречиво! Впервые подойдя поближе к двери, я увидел незаметный издали листочек, извещавший о том, что в летний период — выходной и в воскресенье. Значит, возвращаюсь в Галибиху!

...Хоть и отказывалась Ираида Леонидовна от помощи, дыньки и кабаки на огороде мы собирали вместе (как она сама таскала бы их в сарай, огромные и тяжёлые, словно булыжники?). Время от времени я, не в силах удержаться, выбегал на обрыв и смотрел околдованно на реку. Она была наивно светла и столь же бесконечно спокойна, как далёкий небесный свод, — может быть, потому, что упали на неё малиновая полоса да алые оттенки слабеющего солнца. И совсем немудрено было, что так чётко ложились по воде подробные перевертыши берегового леса, бледно-рыжего, словно изрядно полинявшая после многолетней стирки вышивка.

И потом, в сумерках, я выходил на реку и видел, как она старалась стать совсем незаметной, будто свершила всё, что могла, и теперь можно устраниться. Но зачем-то она была ещё нужна: ведь не зря огоньком дрожала на ней звёздочка, и колыхались чёрные тени, подтверждая, что под обрывом вода: что же ещё так бесплотно, как небо? А на небе взошла луна; но, нависнув вполоборота, она без интереса наблюдала эту картину.

…Весь сентябрь деревенская школа не работала: ученики и преподаватели по утрам отправлялись на сбор клюквы; поэтому и школьный музей не привелось мне увидеть. Но Ираида Леонидовна дала хороший совет: в деревне Звягино, в пяти километрах отсюда, живёт старый краевед Николай Васильевич Плеханов, которого, бывало, приглашали в школу рассказать об истории Галибихи; «у меня в сарае велосипед; на нем ты быстро доедешь до деревни».

Утром, взглянув первым делом на синюю, эмалево-гладкую реку, я понёсся в Звягино: в черте Галибихи от трассы отделялась дорога в поля, ограниченные берёзовыми рощами. За полями дорога спустилась в деревню Чанниково, по которой я промчался под оскорблённый лай собак, и скоро за травянистыми полями справа выглянуло своей единственной улицей Звягино. Я съехал к дому Плеханова по супесчаному короткому спуску. Хозяина дома не оказалось: он вернется из Воскресенского только к вечеру.

Деревню пересекала асфальтированная дорога, которая, согласно объяснениям Ираиды Леонидовны, должна вернуть на трассу — где-то у поворота на Богородское то самое, «левашёвское» село. Следуя к трассе, за какой-то деревушкой справа у ручья внимание моё привлекли ряды старых лип, посаженных буквой П, — своего рода «зелёный зал», характерный для парков XVIII—XIX веков, — увы, заросший сорняком… Что это за место, какой барин насадил эти величественные липы? Ответ, наверное, может дать только Плеханов…

Куполки Богородской церкви показались лишь после поворотов на деревни Трифакино и Высоковка.

Церковь открылась целиком, когда, оставив позади зарастающий пруд, я взобрался на горку: схваченные сеткой окна с полукруглыми завершениями, остатки двух четырёхколонных порталов (только колонны торчат!), апсида, трёхъярусная колокольня, ржавая жесть куполов. По обрыву — длинные вереницы лип и берёз: проехать к ним мешают бесконечные дачные дома с огородами — виновники гибели и без того небольшого парка. Что ж, Богородское и нынче не вызывает восторга, как не встречало оно восторга у Дельвига, повторно навестившего свое имение: «Меня очень поразил своим ничтожеством и бедною обстановкою господский дом… Он был выстроен на довольно высоком и крутом берегу р. Ветлуги, но около него не было не только сада, но деревца и огорода. Службы… здесь ограничивались двумя избами, из которых в одной помещалась контора по управлению имением, а в другой господская кухня и несколько дворовых людей»…

Видно, берёзы с липами да ещё высоченный кедр у дороги — всё, что уцелело от посаженного впоследствии парка. Но, к счастью, никто не смог испортить Ветлугу, простор которой я увидел за дачным участком с высокого обрыва, поросшего берёзами и орешником: будто большая заводь — крутой и широкий поворот реки. Участок земли с рощицей, который огибала речная петля, был похож на остров. За рекой, на лугу кто-то шахматно расставил стога.

…Ветлугой я продолжал любоваться и вернувшись в Галибиху; за этим занятием застала меня вышедшая к обрыву соседка Ираиды Леонидовны и понимающе призналась: «Вот так каждый раз и мы приходим к реке — проверить, на месте ли»…

К вечеру вдруг ударил затяжной ливень. Едва он ослаб, как я вновь помчался в Звягино — среди зажелтевших, залиловевших от светлеющего неба рощ. А поравнявшись с деревенской улицей, решил так же, как утром, аккуратно съехать по супесчаному спуску, но понял, что произошло, лишь после того, как, лежа на спине, увидел небо сквозь спицы переднего колеса: с местными почвами после дождя нужно быть куда более осторожным…

Прислонив велосипед к крыльцу, я вошёл в дом: широкие сени, широкая кухня и, судя по всему, огромная комната, куда сразу удалилось семейство Плеханова (жена, дочь, внучки), не проявившее интереса к гостю. И сам Плеханов, похожий на простого сельского работягу, ничуть не удивился пришельцу издалека. Мы беседовали за чашкой чая, и я с глубоким сожалением отмечал, что на несколько лет к Николаю Васильевичу опоздал: многое он уже не мог вспомнить, путался, повторялся, искренне и беспомощно сожалея об этом… Не забыл я спросить о странной липовой посадке при деревеньке у ручья. Тут память краеведа не отказала.

— Это деревня Валявиха. Ходили слухи, что там прятались разбойники-фальшивомонетчики. А липы посадил левашёвский приказчик, прозвище у него было Заборонок; дом там себе полукаменный построил. После революции первый этаж сделали школой, а приказчик ушёл за Волгу, в Козьмодемьянск, заниматься лесосплавом.

...По тёмной дороге, насторожившейся от ещё ближе, ещё теснее надвинувшихся на неё чёрных рощ, я летел во весь опор, и где-то сбоку, очень высоко, в мутном ореоле, неподвижно висела над лесами-полями луна. А как повернул на трассу — она уже парила прямо надо мной.

Откатив велосипед, я поспешил к Ветлуге. Как вчера, отражалась в ней звездочка. Только сейчас — река будто насквозь просырела и от того стала равнодушней, холодней; казалось даже — покрылась ледяной пленкой. Последний вечер над рекой… Завтра будет — последнее утро; Ветлуга станет, как всегда по утрам, мягкой и ласковой. Смотри — не насмотришься! Так что не пойду я утром в усадьбу, решил я, не стану сокрушаться, что не в моих силах сохранить погибающий дивный парк и грузные, словно сундуки, терема. Лучше побыть наедине с Ветлугой: волшебство этой реки со времен Левашёвых, Дельвигов и Толстых осталось прежним.

Автор текста:
Эмиль Сокольский, г. Ростов-на-Дону

В настоящей публикации использованы фотографии участников экспедиций проекта "Уходящая натура" Андрея Скворцова,Сергея Петрушева и Ольги Новоженовой, а также иллюстрации из книги Ivan Grezine - Andrei Schoumkov. Descendance du general de Jomini (Париж, 1997 год), предоставленной нижегородским краеведом Михаилом Хоревым

Материал предоставлен автором для публикации в рамках проекта "Культурное наследие Нижегородской области: кризис памяти"; материал был также опубликован в русском журнале "Слово", № 6, 2002