29 января 2021 года

О жизни и быте в усадьбе Никифоровых в Бутакове

Главы из книги Дмитрия Никифорова «Воспоминания из времен Николая I»

В фокусе внимания проекта «Белые пятна карты «мест памяти» Нижегородской области» — биография известного бытописателя Москвы, посвятившего истории столицы ряд произведений, Дмитрия Ивановича Никифорова (1833/34 — 1907). В настоящее время историком Надеждой Полуниной готовится к переизданию его работа «Старая Москва» (1902 год, 500 страниц), а в 2016 году Государственная публичная историческая библиотека России выпустила издание, объединившее две книги Дмитрия Никифорова: «Воспоминания из времен императора Николая I» (1903 год), где автор, вспоминая о периоде первой половины XIX века, рассказывает о детстве в Тамбовской губернии, обучении в частном пансионе в Москве и в столичном Институте Корпуса инженеров путей сообщения, рисует картины быта помещиков, средних дворян, простых крестьян, провинциальные нравы среднего сословия, и «Кавказ и Севастополь» (1901 год), посвященная событиям Крымской войны, в которой Никифоров участвовал в составе Бутырского пехотного полка, сначала в районе крепости Анапа, затем в Севастополе, на знаменитом Малаховом кургане.

Обложка издания, объединившего две книги Д.И.Никифорова, фото Надежды Полуниной.

Дело в том, что родился Дмитрий Никифоров в родовом имении своих предков — в селе Бутакове. Сейчас оно входит в состав Вознесенского района Нижегородской области, а во времена Николая I было в Темниковском уезде Тамбовской губернии.

«Государственные списки памятников истории и культуры Нижегородской области», которые фонд «Дать Понять» сверяет с действительностью, указывают на то, что в селе Бутакове находится интереснейший памятник градостроительства и архитектуры регионального значения — Казанская церковь.

Казанская церковь в селе Бутакове Вознесенского района Нижегородской области, фото Владимира Бакунина.

Храм имеет очень редкую двухколоколенную паперть.

Казанская церковь в селе Бутакове Вознесенского района Нижегородской области, фото Владимира Бакунина.

В нынешних пределах Нижегородской области подобную архитектуру имеет Покровская церковь в с. Борисово-Покровское Дальнеконстантиновского района, а также Знаменская церковь в урочище Федотово Первомайского района, но там одна из колоколен разобрана.

Казанская церковь в селе Бутакове Вознесенского района Нижегородской области, фото Владимира Бакунина.

Казанская церковь возведена в Бутакове по заказу И.Ф.Никифорова в 1804 — 1809 годах. По сведениям искусствоведа Андрея Чекмарева, архитектор этого храма — Николя Легран (1738/41 — 1798) (по тому же проекту построена Успенская церковь в Могильцах в Москве). Рядом с церковью находится дошедшее до наших дней надгробие с надписью: «Супруга соорудителя сия храма надворная советница Наталья Васильевна Никифорова скончалась 1802 года марта 15 дня».

Надгробие Н.В.Никифоровой у Казанской церкви в селе Бутакове Вознесенского района Нижегородской области, фото Владимира Бакунина.

Иван Федорович Никифоров (1743 — 1816), построивший храм в своем имении в Бутакове, — прадед знаменитого мемуариста. Он имел чин надворного советника, находился на государственной службе, очевидно, недолго, но с 1788-го по 1798 годы он проходил по выборам в Темниковском уезде и был местным предводителем дворянства. Двенадцать лет темниковским предводителем дворянства избирался и его сын Александр Иванович, который в свое время служил в лейб-гвардии Конном полку и закончил службу армейским капитаном.

Автор предисловия и комментариев к «Воспоминаниям из времен царствования императора Николая I» — кандидат исторических наук А.М.Савинов отмечает, что Дмитрий Иванович в биографических подробностях весьма небрежен: на страницах воспоминаний, посвященных ему и его близким, он не называет имен отца прадеда, прадеда, деда, бабки, отца, матери, сестер и даже собственной жены. Большую часть сведений о них Савинов собирал в различных источниках. Так, отец прадеда писателя, оставивший большое состояние своим потомкам — это Федор Никитич Никифоров. Службу он начал в 1732 году солдатом в лейб-гвардии Семеновском полку и через десять лет был произведен в армейские поручики, стал гренадером Лейб-кампании. Впоследствии, при формировании Кавалергардского полка, был назначен, в числе пяти человек, сержантом кавалергардов императрицы Екатерины II, что в то время считалось важной придворной должностью. В отставку Федор Никифоров вышел в 1764 году с чином полковника. Савинов нашел также данные о некоем Федоре Никифорове, имевшем чин майора, который был убит пугачевцами в 1774 году.

Федора Никитича Никифорова, то есть «отца прадеда» писатель упоминает как самого старшего из своих предков. Но есть сведения и о более древних. Родоначальником фамилии считается Лукьян Никифоров, сыну которого, Роману Лукьяновичу, принадлежало в Шацком уезде Тамбовской губернии имение в деревне Ляхово. У Романа Никифорова был наследник Богдан и внук — Никита Богданович.

По свидетельству знатока истории тамбовского дворянства А.Н.Нарцова, подготовившего к изданию в 1904 году «Материалы для истории дворянских родов Мартыновых и Слепцовых с их ветвями (с гербами, портретами и таблицами)», «род Никифоровых принадлежит к старому коренному тамбовскому дворянству — представители его жалованы были поместьями в 7124/1616 и других годах» (девичья фамилия бабушки писателя Надежды Трофимовны Никифоровой (1781 — 1833) — Слепцова).

Историк Савинов отмечает, что «выше других Никифоровых по лестнице чинов поднялся Петр Петрович — двоюродный дед и крестный отец Дмитрия Ивановича». В бытность А.А.Закревского министром внутренних дел в 1828 — 1831 годы Петр Петрович был правителем графской канцелярии. Это обстоятельство впоследствии сыграло важную роль в судьбе Д.И.Никифорова. Закончил службу П.П.Никифоров действительным статским советником. Судя по «Реестру загородных усадебных комплексов Нижегородской области», ему принадлежала усадьба в Криуше (это село, которое также фигурирует в мемуарах Д.И.Никифорова, сейчас тоже входит в состав Вознесенского района Нижегородской области).

Главный дом усадьбы П.П.Никифорова в селе Криуше Вознесенского района Нижегородской области, фото Владимира Бакунина.

Об отце Дмитрия Ивановича — Иване Александровиче Никифорове (1805 — 1874) известно, что он был воспитанником Благородного пансиона при Московском университете, которым в период его обучения (в 1820 году) руководил известный педагог А.А.Прокопович-Антонский — дальний родственник Никифоровых. После учебы Иван Александрович продолжал жить в Москве, но когда умер его отец, вернулся на родину. В 1834 — 1837 годы в чине коллежского секретаря служил дворянским заседателям в Тамбовском губернском приказе общественного призрения. Выйдя в отставку, зажил помещичьей жизнью в родовом имении Бутаково. Со временем Иван Александрович женился, и в семье появились дети: последовательно родились Варвара, Юлия, Мария, Дмитрий и Александр. Младший брат Александр родился в 1837 году (известно, что он вышел в отставку в чине поручика и стал мировым посредником Темниковского уезда Тамбовской губернии, а позже — земским начальником в том же уезде).

Годом рождения Д.И.Никифорова обычно называют 1834-й. Однако дата эта вызывает сомнения, поскольку сам мемуарист, когда пишет о 1840 годе, называет себя семилетним, а когда о 1841-м — восьмилетним мальчиком. На 1833-й, как год рождения Д.И.Никифорова, указывает и историк тамбовского дворянства А.Н.Нарцов. Свои детские годы Дмитрий Иванович провел в имении отца. Уточнить дату его рождения еще предстоит. И сделать это можно, вероятнее всего, по метрическим книгам Казанской церкви села Бутаково.

Казанская церковь в селе Бутакове Вознесенского района Нижегородской области, фото Владимира Бакунина.

Фрагменты книги Дмитрия Никифорова «Воспоминания из времен Николая I» и комментарии

Глава 1.

Первые впечатления детства. Родовая усадьба. Баташев. Дед Иван Федорович. Сосед Енгалычев.

Первые впечатления моего детства связаны с Тамбовской губернией: я родился в родовом гнезде моих предков — Бутакове, Темниковского уезда.

Часть села в старину была занята татарским становищем*, и до сих пор за сельской околицей находится татарский надгробный памятник, чтимый местным татарским населением. Лет шестьдесят тому назад из губернского города приезжал чиновник для изысканий в области старины. Приехал и, ничего не добившись,— уехал восвояси.

Из этих лет запечатлелось в моей памяти появление на свет моего брата. Мне было четыре года. Спал я со своими родителями. Ночью отец разбудил меня, поднял с теплой постели, одел и увел в кабинет, находившийся на противоположном конце нашего большого дома. Занимая меня, разгулявшегося от сна ребенка, разными разговорами, отец сказал мне, что у меня есть брат Александр, с которым я буду играть. Ночь эта со всеми подробностями обстановки осталась в моей памяти; помню даже табакерку отца с выгравированным на ней портретом императора Петра I, в лодке на Ладожском озере, которая лежала у него на столе.

Усадьба наша была обширна и относительно состояния и наследства, доставшегося ему от дедушки, обременительна. Усадьбу устраивал мой прадед, получивший большие денежные средства от своего отца. Отец прадеда служил в Лейб-кампании; впоследствии, при формировании Кавалергардского полка, был назначен, в числе пяти человек, сержантом кавалергардов императрицы Екатерины II, что в то время считалось важною придворною должностью. У прадеда было три тысячи душ крестьян, свой театр, балетная труппа и хор музыкантов. При выезде его к соседям карету его окружали гусары, в большинстве состоявшие из пленных турок, взятых в полон его полком во время кампании, в которой он участвовал.

В старину многие пленные не возвращались на родину, а зачислялись в дворовые.

Конвой был не лишним. В 12 верстах от имения находился чугуноплавильный и литейный завод известного Баташева** прежде тульского мастерового-литейщика, впоследствии пожалованного дворянством. Мастеровые набирались из всякого сброда. Баташев, благодаря своим связям в Петербурге, не выдавал их местным властям. Жизнь на заводе была не легка. Многие не выносили каторжного труда, — сбегали и образовывали разбойничьи шайки, грабившие проезжих. Скрываться было не трудно. Уезд был покрыт непроходимыми лесами и еще в 60-х годах прошлого столетия, при объезде лесных дач моего родственника, в соседстве Вознесенского завода, я находил непроходимые трущобы.

После смерти Баташева, когда завод был уже в опекунском управлении, во время голода 1840 года, помню я, — мне было тогда семь лет, — что на большой дороге, по Нижегородскому тракту, по направлению к Саровской пустыни, на каждых двух верстах стояли пикеты, которые охраняли обозы, направлявшиеся в Нижний на ярмарку, так [как] около завода развелось много разбойничьих шаек.

От времен баташевского владычества я застал в живых капитана Свищева, — кульмского героя, с железным крестом на груди.

Он был судьей в Темникове, любил беседовать и подолгу рассказывал мне местные легенды про Баташева и других старожилов уезда. На вопрос, как мог Баташев подчинить своей власти разношерстную толпу, кишевшую у него на заводе, Свищев привел два факта, хорошо ему известные и тем более достоверные, что имение его находилось в трех верстах от завода, следовательно, все происходило у него почти на глазах.

Все служащие Баташева были его крепостные, судьбою которых он мог распоряжаться полноправно и самовольно. Один, избранный между ними, был исполнителем его личных и сокровенных приказаний. В какой-то из высокоторжественных дней призывает его Баташев к себе и вручает ему торжественно, в присутствии служащих и собравшихся гостей, рескрипт императрицы Екатерины II, в котором было объявлено производство крепостного в классный чин, что давало в то время дворянство. В присутствии всех приносят и соответствующий чину мундир. Когда новопожалованный дворянин-чиновник облекся в форму, то Баташев усадил его за свой стол, пил за его здоровье и в речи, им сказанной, обстоятельно выяснил, как матушка царица награждает верных слуг, ему, Баташеву, служащих. Впоследствии оказалось, что крепостной человек давно был отпущен на волю, чего, впрочем, он не знал. Отпущенного Баташев записал писцом в какую-то канцелярию, и, спустя известное время, за выслугу лет его произвели в классный чин. Баташеву было не трудно исполнить это. Брат Баташева, по множеству тяжб и других дел, постоянно проживал в Петербурге и с помощью своих приятелей мог устроить определение на службу.

Баташев был большой охотник до прекрасного пола. Когда темнело, он в дубленом полушубке отправлялся в слободу на свидание с красивыми молодухами и девчатами. Как-то ревнивый муж, застав его у своей жены, сделал вид, что не узнал его, и порядочно намял ему бока. Баташев молча перенес оскорбление, а через несколько дней рабочий был поставлен около домны караулить момент, когда из нее следует выпускать раскаленную лаву. Ему было запрещено оборачиваться назад, под угрозой наказания, которыми на заводе не шутили. Когда раскаленная лава кипела в домне, кто-то толкнул его сзади в домну. Конечно, от него не осталось ничего, даже пепел смешался со шлаком.

Вот чем поддерживалось беспрекословное повиновение, которым пользовался Баташев на своем заводе. С одной стороны — деньги, честь и слава, а с другой — смерть. Единственный исход для недовольных порядками завода — было бежать в леса и заниматься разбоем, чем и практиковались многие.

Но я отвлекся. Усадьба в с. Бутакове делилась на две части дорогой, идущей из Воронежа в Нижний Новгород. С правой стороны, ближе к лугам и реке, Мокше, находился дом с фруктовыми и английскими садами с террасами, спускавшимися по плоскогорью до лугов, тянувшихся на протяжении пятнадцати верст. В этой половине были: кроме дома и оранжерей, дома для дворни, мастерских, конюшня, сараи и другие принадлежности. А за большой дорогой тянулся фруктовый сад, внутри которого было гумно и рига, а в конце скотный и конный дворы — все это окруженное садами в видах безопасности от пожаров. Действительно, это не раз спасало нас от огня. В 1840 году выгорела почти вся деревня, но, дойдя до наших садов, пожар остановился, не имея больше пищи; только яблоки на деревьях испеклись, как в печке. Такая усадьба, разумеется, не соответствовала среднему состоянию моего отца. Тем более что при имении находилась масса дворовых — бывших актеров, балетных танцовщиц и музыкантов. Все это понемногу переименовывалось в другие звания. Я застал экономку, бывшую прежде, при деде, балериной, кучера Павла, бывшего флейтиста. Первая скрипка была камердинером у отца и т.д.

Семейный уклад нашей жизни был патриархальный и, сообразно тому времени, весьма либеральный. Отец — воспитанник московского Дворянского пансиона, в юности принадлежал к западному кружку московских писателей и сам участвовал в литературе. Он был приятелем писателя Дмитриева и числился в какой-то масонской ложе. Между соседями он считался за опасного мыслителя и баловника своих крепостных. Сам он почти не водил знакомств с соседями, вина совершенно не пил, на охоту не ездил, о картах не имел никакого понятия; а без серьезных занятий в этих областях помещичья среда того времени считала каждого человека лишним или подозрительным.

Из дальних мест к нам ездили родные и знакомые, более подходящие по образованию к отцу. В доме всегда находились гувернантки, выписанные из Москвы, «из институток». Первой, которая осталась в моей памяти, была Марфа Андреевна. Прожила она у нас недолго; оказалось, что она плохо знала французский язык, и весной, по просушке дороги, ее отправили в Москву, в тарантасике; с кучером и лакеем в том же экипаже привезли нам Китаеву, молодую девушку, только что кончившую курс в Александровском институте. Поездки эти были эпохой в нашей деревенской жизни; 500 верст, разделяющих нас с Москвой, делались на своих лошадях в течение недели.

Хотя я и учился у гувернанток, но более всего находился под присмотром и воздействием няни Натальи Михайловны, страшно меня любившей и не дававшей меня в обиду ни гувернанткам, ни сестрам; она часто выдерживала серьезные словесные бои даже с моей матерью, у которой она была тоже нянею и потому считала ее ребенком.

Вообще же старые дворовые, доставшиеся нам, были выдрессированы этикетом большого барского дома еще у деда и своим примером поддерживали молодежь. Наружная преданность прислуги была замечательна. Отец придерживался традиций, по которым каждый слуга занимался только своим, предназначенным ему делом, а не употреблялся на другие работы. У окружавших наших соседей, средней руки помещиков, а тем более у мелкопоместных дворян, часто дворовые употреблялись для полевых и других работ, но у отца этого не было даже за наказание.

От няни я наслушался рассказов про былое время, как вся губерния преклонялась пред старым барином «Иваном Федоровичем», когда, несмотря на ежедневные разбои кругом, злодеи не трогали его владений. Между тем распоряжения его были тихи и до того методичны, что он никогда не возвышал даже голоса, несмотря ни на какие происшествия. Это был настоящий русский барин — строгий, но справедливый. Он занимал предводительское место, с самого основания этой должности, и когда устал, то передал ее своему сыну, пробывшему в ней что-то около тридцати лет. Только ссора его сына со знаменитым адмиралом Ушаковым, раздутая князем Енгалычевым, заставила его сына бросить деревню и уехать жить в Москву.

Ссора их заключалась в следующем. После окончания кампании 12-го года адмирал Ушаков приехал в свое имение, находившееся в трех верстах от Темникова. Что произошло между ним и дедом, я не знаю, но два магната, при всей наружной вежливости, косо смотрели друг на друга. Во время уездных выборов Ушакова выбрали заседателем суда. По существовавшему тогда принципу никто из дворян не мог отказаться от должности, раз его выбрало дворянство. Конечно, такой выбор оскорбил заслуженного адмирала. Он поскакал в Петербург с жалобой к государю. Результатом поездки было письмо императора Александра I к дворянству, в котором он просил ввиду заслуг адмирала Ушакова освободить его от должности. Конечно, желание государя было исполнено. Этим инцидентом воспользовался известный деятель темных дел, князь Енгалычев. Господин этот имел вечные тяжбы по захвату чужих имуществ и земель, и потому был ненавидим в уезде, несмотря на его богатство. Во время выборов в предводители его постоянно забаллотировывали; приписывая это, не без основания, покойному деду, он был его врагом. На следующих выборах, воспользовавшись тем, что по жене своей, рожденной княжне Гагариной, он имел несколько родных в южных уездах губернии, не знавших в подробности всех его похождений, он собрал партию за губернским столом, подавшую заявление, что дед, воспользовавшись своим влиянием в уезде, оскорбил одного из героев последней войны. Партия эта требовала, чтобы собрание выразило порицание деду, но так как в это время дед был выбран на 2-е трехлетие, почти единогласно, в предводители, то, конечно, затея Енгалычева не привела ни к чему. В свою очередь дед, оскорбившись, уехал в Москву, по утверждении его в должности предводителя, где купил на Остоженке дом, и жил уже здесь до своей смерти.

Енгалычев был известный любитель захватывать у мелкопоместных дворян земли и старался тянуть дело как можно долее, что в тогдашних судах сделать было легко. Если, наконец, он проигрывал, то платил небольшой штраф, за пользование чужой землей, а доходы за 10 или за 20 лет владения клал в карман — этим он и составил себе большое состояние. До чего он виртуозен был в этом случае, показывает один факт.

В имении, где была его усадьба, часть крестьян принадлежала казне. Енгалычеву хотелось как-нибудь выселить их из своего соседства. Судом невозможно. Возня с министерством довольно продолжительна. Тогда князь придумал оригинальный выход. В семи верстах от имения была пустошь, частью которой владел он с другими помещиками и казенными крестьянами. Пустошь была не размежевана. Во время сенокоса он подрядил казенных крестьян, поселенных близ его усадьбы, скосить его луга, находившиеся за 25 верст, но с условием, чтобы вся деревня поголовно отправилась туда для ускорения работ. Как только крестьяне уехали и в избах остались лишь убогие старики и старухи да малолетние дети, то из разных его имений явилось 900 рабочих с топорами и дрогами; сломали все избы и нежилые постройки, уложили все это на дровни и отвезли в пустошь. Там, в том же порядке, построили их, покрыли крыши и водворили оставшихся стариков и детей, не допустив возможности дать весть отсутствовавшим. Когда крестьяне вернулись, то не только не нашли своих изб, но даже место их поселка было вспахано и засеяно солью. Им объявили, что сделано это по царскому приказу и новое поселение названо Царево; деревня эта существует и до сих пор. Началось дело — тянулось десятки лет, и, наконец, его подвели под какой-то манифест.

* Бутаково было основано в конце XVI века, когда эти земли были подарены Иваном Грозным участникам похода на Казань татарским мурзам Исинею и Идивею Бутаковичам Мокшевым.

** Андрей Родионович Баташев (1724 — 1799), бывший вместе с братом Иваном крупнейшим сталепромышленником, владельцем полутора десятков заводов.

*** Ушаков Федор Федорович (1745 — 1817) — адмирал, выдающийся русский флотоводец, командующий Черноморским флотом. В 2001 году причислен к лику святых.

Глава 2.

Кончина деда А. И. Арзамасский монастырь. Отец мой
И.А. Федор Данилов. Приезд губернатора.

Дед мой недолго прожил в Москве; заболев горячкой, он скончался и похоронен в Донском монастыре. Отец получил воспитание в Дворянском пансионе, — одном в то время заведении, где и окончил курс в 1826 году, одним из первых учеников. Мать его, а моя бабушка, рожденная Слепцова, со смерти мужа предалась молитве и вела жизнь, окруженная монахинями и духовенством. Она впоследствии скончалась в Арзамасском монастыре, приняв тайный постриг и построив над воротами монастыря церковь. Помню, что долго спустя по ее кончине являлись монашки к отцу, уверяя, что необходимо сделать разные улучшения и ремонт в храме, построенном его матерью.

Хозяйством отец занимался мало. Всем управлял крепостной человек Федор Данилов, правая рука моего прадеда. Это был небольшого роста старичок, со сгорбленной спиной; ходил всегда с толстой суковатой палкой; смотрел, немного прищуривая глаза. Никогда не слышал я, чтобы, отдавая приказание, он возвышал голос или горячился, но все его страшно боялись. Ни малейшее упущение не миновало его зоркого взгляда. Дворовые, привыкнув почитать его почти за хозяина, во время малолетства и холостой жизни отца, проведенной им в Москве, исполняли беспрекословно приказания Федора Данилова, и мелкие дрязги хозяйства не касались моего отца, к которому прибегали только за какими-нибудь милостями или просьбой о помиловании лица, сделавшего какой-нибудь проступок.

Между многочисленной дворней было много лентяев, но зато было весьма мало пьющего люда. Отец сам не пил вина и не терпел пьяниц, строго преследовал этот порок. Вообще поведение нашей дворни, вследствие мягкого обращения с ними, резко выделяло их от соседних имений. Отец строго держался закона, что крестьяне должны работать три дня в неделю, и ни за что не допускал его нарушения; хотя в округе закон этот часто не исполняли. Зато все работы и уборка хлеба у нас постоянно запаздывали. Когда у соседей все давно было на гумне, наш хлеб наполовину находился в поле. Особенно ощутительным было это по смерти Федора Данилова, когда управляющим был сделан камердинер отца Николай Акимов, бывший прежде первою скрипкой оркестра. Хотя он был человек честный и хороший, но до того избаловал крестьян, что они выходили на господские работы не иначе, как после завтрака. Конечно, крестьяне, принадлежавшие отцу, считались самыми богатыми в уезде. Я знаю, что у старосты было до 40 штук рогатого скота.

От Федора Данилова я наслушался много рассказов про несправедливость судов. Однажды, указав мне на отобранную у нас во время малолетства отца моего землю в центре имения, он подтвердил, что сделал это ближайший друг его и приятель. Впоследствии, когда я сам был владельцем имения, то спросил у бывшего судьи, как это могло случиться? Он откровенно признался мне, что опекуншей была моя бабка, жившая в Москве, а знаменитый Е. приехал в Темниковский уезд и выложил им на стол 8 тысяч, обещая всяческую поддержку. Конечно, земля была присуждена ему. «В то время все брали»,— добавил, как бы оправдываясь, Свищев. Я знаю, что вследствие разных злоупотреблений в имении Баташева губернатор пожелал лично проверить ходившие слухи и сам поехал к нему на завод. Не доезжая 10 верст до имения, останавливает карету посланный Баташева и в окно вручает губернатору большой пакет с письмом. В пакете находилось сто тысяч ассигнациями; а в письме его превосходительство уведомляется о том, что проехать нельзя, — прорвало плотину, а народ так возбужден этим несчастьем, что ежеминутно ожидается взрыв страстей и Баташев не может ручаться за безопасность его превосходительства. Губернатор положил деньги в карман и приказал ехать обратно в город. Что же оставалось делать чиновникам, если высшие власти покровительствовали Баташеву?

Глава 3.

Постройка нового дома. Сочинение отца. Саровская пустынь.Иеромонах Марк и старец Серафим.

В 1840 году отец задумал строить новый дом; старый состоял из остатков прадедовского палаццо, большая половина которого была за ветхостью сломана и продана во время малолетства отца. Постройка и приготовление к ней сильно врезались в моей памяти. Зимой — полный двор подвод, привозивших лес и разные материалы. Весной — артель плотников, заготовлявших бревна и другие принадлежности будущего дома, постоянный шум рабочих, стук топоров, шипенье пилы нарушали покой нашего угла. Вечером рабочие уходили на другую половину усадьбы, откуда раздавались песни плотников. К наемной артели прикомандировали и своих крепостных плотников, для изучения мастерства. К августу дом был готов, и мы перебрались в него, хотя некоторые печи не были готовы и работы доканчивались. Но желание простора и огромные комнаты влекли нас к себе. Не знаю, научились ли чему-нибудь наши плотники и печники от артели, но по уходе ее осталась память — две женщины оказались зараженными дурной болезнью, о которой в нашем краю до тех пор не было понятия. Первую зиму к нам часто наезжали соседи, потом все вошло в обычную колею: мы учились у гувернантки, мать занималась женским хозяйством, а главное своей обширной девичьей, где имелись разные мастерицы-вышивальщицы, а во флигеле была небольшая коверная мастерская. Все это было устроено для того, чтобы чем-нибудь занять обширную дворню, прежних певиц и балетчиц, а также их потомство: отец никак не соглашался обратить их к хлебопашеству. Да и они, вкусив дворовой цивилизации, считали позорным для себя заниматься земледельческим трудом. Когда у отца строительный пыл прошел, то он засел опять за свои переводы и сочинения. Я помню, что в сороковых годах он издал книгу «Юрьев день» отдельным изданием и потом в журнале «Кони» напечатана была его пьеса в стихах «Куликовская битва», но шла ли она на сцене — не помню.

В сорока верстах от нашего имения, села Бутакова, находилась знаменитая Саровская пустынь. Вся наша семья ежегодно по нескольку раз посещала эту обитель. Гробницы двоих подвижников обители, иеромонаха Марка* и старца Серафима** привлекали туда массу богомольцев. Я помню, что оба места упокоения находились недалеко от правой стороны храма, теперь (как слышно) над этими могилами сделан придел храма. Всякий богомолец считал для себя непременной обязанностью поклониться обеим могилам. Девицы старались всегда унести хотя щепотку песка с могилы Марка, веруя, что это принесет им вскоре перемену судьбы. К 15 августа, дню храмового праздника обители, в пустынь стекались все окрестные жители из Темниковского и Елатомского уездов Тамбовской губернии, из Ардатовского и Лукояновского Нижегородской и из Краснослободского Пензенской губернии, обительские гостиницы были переполнены; случалось, что за гостиничным столом не умещались все приезжие помещики, так что некоторые должны были обедать в номерах, и все это предлагалось без всякой платы. 15 августа всегда было традиционное блюдо за народным столом — вместо пирожного подавалась брусника с медом.

Такие расходы были вполне по силам обители, так как к ней было примежовано около сорока тысяч десятин соснового векового бора, с реками и озерами, в нем заключающимися. Несколько мельниц и лесопильных заводов находились в лесу. Я помню одну лесопилку недалеко от нас на реке Сарме; на этой лесопилке мы покупали тес и доски.

Я помню, что к отцу приезжали однажды казначей и другие монахи обители с просьбою описать жизнь старца Серафима, что отец и исполнил, придерживаясь сказаний монахов, знавших старца при жизни.

У моих родителей в первое время после их бракосочетания рождались все дочери, а между тем им хотелось иметь сына. Матушка поехала в Саров и, придя к старцу Серафиму, выразила ему свое горе и задушевное желание. Серафим утешил ее и, прощаясь, сказал, что не пройдет еще года, как желание ее исполнится. Действительно, так и случилось: вскоре я родился на свет.

Последний раз я был в Саровской пустыни в 1861 году, вскоре по выходе моем из военной службы. Игумен был старый знакомый моего отца. Это было 15 августа, день храмового праздника. Я был приглашен в обительскую трапезную и сидел рядом с отцом игуменом. Трапеза была роскошная. Вся братия молча трапезовала, только голос чтеца гулко раздавался под сводами обительской столовой.

Не доезжая нескольких верст до пустыни, на пространстве от большой дороги до святых ворот сделана просека, по которой открывается чудесный вид на обитель, но для того, чтобы достигнуть пустыни, нужно сделать около трех или четырех верст, проехавши лесом столетних сосен, как пальмы, стройно поднимающих свои верхушки к небесам.

* Марк-Молчальник, в миру Михаил Андреевич Мальцов (1741 — 1817) — иеромонах Саровского монастыря.

** Серафим Саровский, в миру Прохор Исидорович Мошнин (1754 — 1833), иеромонах Саровского монастыря, основатель Дивеевской женской обители. В 1903 году по инициативе Николая II прославлен в лике преподобных. Один из наиболее почитаемых православных святых.

Фрагмент из главы 4.

Болезнь матушки. Поездка в Москву...

В январе 1842 года заболела матушка. Местные и окрестные эскулапы не поняли ее болезни, и отец решился, несмотря на морозы, везти ее в Москву. В большом возке устроили постель, положили больную, сел отец, взяли младшего брата Александра и уехали в Москву. Я же, с тремя сестрами, остался на руках молоденькой гувернантки. Сначала жизнь текла спокойно, но с весной все изменилось. Болезнь матушки затянулась, возвращение ее в деревню отсрочено было на неопределенное время. К молодой гувернантке начали приезжать молодые соседи, часто бывал некто управляющий богатого соседа Костин, с которым после вечернего чая гувернантка отправлялась гулять в сад и для отвода глаз брала меня с собою. Они сажали меня на какую-нибудь скамейку, а сами вдвоем вели и заканчивали беседу в темных аллеях. К несчастью, в это время скончалась моя няня, и я помню, как однажды, оставленный в одиночестве, я забрался на кучу оставшихся от постройки бревен и уснул на них крепко. Перед ужином меня начали искать, но я не слышал зова ни гувернантки, ни ее кавалера. Тогда пустились на поиски дворовые с фонарями и нашли меня спящим на бревнах, конечно, я оказался виноватым. Меня примерно наказали: не спи, когда гувернантка любезничает! В конце мая приехали за нами с приказом отца везти нас в Москву.

Началась укладка посуды и разного скраба. Сперва отправили обоз посуды, мебели, людей и горничных, потом посадили нас в допотопный тяжелый берлин*, купленный отцом у князя Куракина, с разными приспособлениями, и на восьми лошадях мы выехали...

На седьмой день, по выезде из деревни, достигли мы Москвы...**

* Крытая четырехколесная карета.

** Исследователь биографии Дмитрия Ивановича Никифорова А.М.Савинов пишет: «Житье в отцовском имении закончилось для Дмитрия в 1842 году. (В другом месте Д.И.Никифоров это событие относит к 1841 году). Тогда заболела мать и потребовалась консультация столичных врачей. Семья поехала в Москву. Детские впечатления от знакомства с Первопрестольной были настолько сильны, что сохранились в памяти Дмитрия Ивановича до глубокой старости. Даже в начале XX века он отчетливо помнил, что партию Торопки в опере А.Н.Верстовского «Аскольдова могила» — первом спектакле, который ему довелось увидеть в Большом театре, — пел известный тенор Александр Олимпиевич Бантышев.

В Москве отец определил дочерей в Екатерининский институт, а Дмитрия отдал в частный пансион Адольфа Стори. Этот попавший в русский плен наполеоновский майор служил преподавателем французского языка в «холерном институте». Так называлось закрытое учебное заведение для детей-сирот, чьи родители умерли во время эпидемии холеры в 1830 году «Институт» находился на улице Знаменка в доме, ранее принадлежавшему С.С.Апраксину. Стори имел казенную квартиру, в которой открыл пансион для подготовки мальчиков к поступлению в гимназию. В программу обучения входили русский, немецкий, французский языки, математика, история и география.

Родители хотели определить Дмитрия в 3-ю Московскую гимназию, но учиться там ему не пришлось. Двоюродный дед мальчика, действительный статский советник П.П.Никифоров, имевший обширные связи в Петербурге, посоветовал отдать Дмитрия в Институт Корпуса инженеров путей сообщения — военизированное учебное заведение, готовившее офицеров для проектирования, строительства и эксплуатации дорожных и гидротехнических сооружений. Обучение длилось 8 лет. В течение этого времени учащиеся должны были пройти все разделы математики, физику, химию, географию, минералогию, геодезию, черчение, строительное дело и иностранные языки. Неотъемлемой частью учебной программы была и «фрунтовая наука».

Обучали будущих военных инженеров по-военному. Д.И.Никифоров вспоминал, что та закалка, которую он получил в институте, очень пригодилась ему в дни Крымской войны, когда «ни кавказские походы, ни севастопольское сидение, с пребыванием зимой в сырых землянках, не оказывали дурного влияния». Однако выносливость в неблагоприятных погодных условиях не помогла при чрезмерных нагрузках во время усиленных строевых занятий с полной выкладкой. В итоге Дмитрий Никифоров заболел, да так, что весной 1851 года, за несколько месяцев до перевода на специальный курс, врачи посоветовали родителям не только забрать юношу из института, но и вообще увезти его из Петербурга».

Фрагмент из главы 7.

Приезд в Москву. Два деда. Отъезд в деревню. Межевые особенности того времени.

Сначала я поехал в Москву и оттуда в тамбовское имение отца. Цель моя была, поправившись немного дома и восстановив свое здоровье, поступить в Московский университет. Железная дорога в Москву, хотя была уже готова, но для публики не открыта. Я поехал в казенном маль-посте*. Место мне взяли снаружи; холода были сильные. Везли нас быстро, и остановки были короткие, так что я не успевал согреваться на станции. Все это сделало то, что я приехал в Москву совершенно больной и пролежал несколько дней в постели. Судороги рук возобновились опять, но мне быстро помог знаменитый в то время доктор Иноземцев, однако он все-таки гнал меня скорее в деревню.

В Москве я остановился у моего деда, со стороны матушки, Николая Алексеевича Кравкова. Дед жил на Покровке в Машковом переулке. Дом этот существует до настоящего времени. Но в каком виде? Продан он был его дочерью, а, следовательно, моею теткою Мариею Николаевной, княгиней Волконской, рессорщику Мохову. Там, где мы, почти однолетки (я, племянник, был старше своей тетушки на несколько лет) играли в прятки и танцевали характерные танцы на лощеном паркете — раздается лязг рессорных полос, а на дворе, где мы играли весенней порой, устроена кузница, и пудовый молот оглушительно стучит на весь двор. Не только все старшие в семье, но даже наши сверстники покоятся мирным сном.

На другой день по приезде в Москву меня повезли к другому моему деду, П.П.Никифорову, который жил в новокупленном доме у сенатора Штерна, на 1-й Мещанской на серединке. П.П.Никифоров взялся меня доставить со своим знакомым, нашим соседом, в деревню в имение отца...

Соседей к нам ездило мало. Отец не любил выезжать сам, а сидел в своем кабинете, и все писал, и писал. Окружные помещики в большинстве случаев писали только мелом проигрыши и выигрыши на зеленом поле карточного стола, следовательно, между ними и им было мало общих интересов. В это время я наслушался много рассказов про былое в Темниковском уезде, в лесах которого разыгрывались в старинные времена целые битвы из-за владельческих прав. Так, в семи верстах от имения отца было сражение между двумя помещиками села Криуши**, где на двух противоположных сторонах оврага расположились застрельщики враждующих сторон. Были раненые и убитые, последних отнесли на счет разбойников, скрывавшихся в Темниковских дебрях. Правосудия не существовало, все было куплено или решено за веселой пирушкой. Вот факт из имения моего отца.

Имение, где мы жили, было чересполосное. Во время жизни моего отца в Москве было назначено полюбовное межевание дачи. В окрестностях было много дичи, и посредник, отставной капитан Свищев, пригласил несколько помещиков поохотиться с ним, пока будет длиться межевание. Гости съехались, и вот в пиру хмельной беседы один из гостей предложил записать их в число владельцев дачи, так как они охотились в его лесах и оврагах. Сказано — сделано! И вот новые владельцы включены в сказку.

Конечно, когда пришлось назначать количество и местность наделов, то настоящие владельцы заспорили. Началось дело, которое и длится до наших дней. Имение это досталось брату, и он в течение почти 60 лет не мог достичь никакого результата.

Только в 1895 году Министерство государственных имуществ, по случаю участия в даче бывших государственных крестьян, обратилось к суду; но что из этого будет, неизвестно. В уезде было много непроходимых лесов, куда обыватели ездили за дровами и лесом. Во время генерального межевания такие лесные дачи означались въезжими, т.е. принадлежащими многим окрестным владельцам и крестьянам, а если между ними были государственные, то и казне. Из числа таких дач есть не размежеванные и до сих пор. Но не думайте, чтобы дачи эти стояли нетронутые, их уничтожают до основания. Я помню рассказ лесного ревизора Тамбовской губернии подполковника Дружинина. Ему было поручено осмотреть корабельную рощу (значащуюся по планам) в Моршанском уезде. Когда он приехал с лесничим, то на месте предполагаемого леса увидел плавно колыхающуюся рожь и пшеницу и несколько застроенных деревенек, а лесу ни прутика. Местный лесничий пояснил ему, что не только он, но даже местные обитатели не помнят здесь рощи, а живут тут спокон веку. Много казенной собственности, числящейся по книгам, существует только в воображении господ петербургских чиновников. Поражала меня покупка леса в казенных лесничествах сороковых годов. Полагалось продавать сухостой из лесной дачи, который по тогдашней нормальной оценке считался 17 ½ копеек за 9-аршинное бревно. Выправлялся в уездном лесничестве билет на пятьдесят или сто бревен, по количеству имеющихся налицо рабочих тягол. Затем платилась известная сумма лесничему за то, чтобы он отвел место для порубки поближе к имению. Затем посылались объездчикам и сторожам мука, крупа, масло, разная живность и немного денег (которых у помещиков было немного), и затем возился лес в продолжение всей зимы, пока не рухнет путь. Подмазывался только изредка служебный персонал. Конечно, рубился не сухостой, а тот лес, какой нужно было владельцу. Еще страннее было с дубовыми столбами. Рубка дубов была строго запрещена в казенной роще, и купить столб правильно в казенном лесничестве было невозможно.

Между тем все покупали столбы, и делалось это оригинальным способом. Часть казенного леса затоплялась разлитием полой воды реки Мокши. Зимой дуб срубался караульщиками леса, очищался от ветвей и оставался в лесу до весны. Во время полой воды дуб с помощью тех же стражников уносило водой и прибивало к тому селению, где в нем имели надобность. Конечно, посредникам передвижение оплачивалось.

Проведя шесть лет в Петербурге в закрытом заведении, где при строгости царствующего в то время режима воспитанники подчинены были не только офицерскому начальству, но даже унтер-офицерам дядькам, каптенармусам, и даже были в некоторой степени в зависимости от старых служивых солдат, по приезде в деревню я был первое время удивлен той ласковой преданностью, которою окружил меня персонал нашей дворовой челяди.

Всякий, начиная от мальчика-побегушки и кончая экономкой матери и управляющим отца, старался найти что-нибудь симпатичного в моей особе. Одним словом, это был культ обожания старшего первенца в семье. Быт дворовых в сколько-нибудь состоятельных и образованных семьях был хотя не блестящ, но сносен, и не резал своими порядками глаза не привыкшего к ним столичного жителя.

Нельзя того же сказать про жизнь дворовых у мелкопоместных и малообразованных людей. Там жизнь дворового человека представляла не радостную картину.

Дворни в помещичьих гнездах были обширны. Многосемейных было много. Всю эту ораву должен был кормить и одевать владелец имения, на что уходило большое количество дохода с крестьян. Работник-мастеровой был один — глава семьи; матери, обремененные детьми, мало приносили пользы владельцу, а содержание семьи не окупалось заработком представителя семьи. Все это нередко заставляло не разрешать браков между дворовыми, из желания избегнуть приращения ненужного элемента.

Мера эта нередко служила грустным фактом крепостного права, на почве которого разыгрывались грустные сцены.

Желая чем-нибудь занять особенно женский элемент, хозяйки-помещицы устраивали у себя мастерские вышивальщиц, кружевниц, коверщиц и тому подобных занятий. Выработанный товар далеко не стоил потраченного на него труда, и все это ложилось на плечи землепашца. Привычка же окружать себя большою дворнею укоренилась от прежних времен, когда дворня составляла что-то вроде помещичьей охраны, когда Темниковские леса кишели разбойническими шайками удалых молодцов.

Вообще жизнь дворового можно было сравнить с жизнью итальянского лацорона***. Труда ему было не много, между тем сладости жизни никакой. Дворовых у мелкоместных помещиков почти не было фактически — они существовали только юридически, по сказкам, и не имели потому земельного надела. Живя у помещика в усадьбе, на его продовольствии и полном содержании, исполняли как обязанности прислуги, так и работы в полевых угодьях. Это был самый несчастный класс людей во время крепостного права. Все это, в первое время по приезде моем в деревню, сильно поражало мое воображение.

Наша дворня тщеславилась нашими либеральными, по тому времени, порядками и с радостью передавала нам те часто нелестные слухи, которые ходили по уезду, про порядки в других владельческих имениях.

* Маль-пост (прав. мальпост, фр. malle-poste) — до появления железных дорог почтовая карета, перевозившая пассажиров и почту.

** Криуша — это название известно с XVIII века и связано по петляющей реке Криуше. Другие названия: Новое Мансырево (это выселок из деревни Мансырево), Богородское (по престолу церкви).

*** Лацорон (прав. лаццарони, ит. lazzaroni) — нищий, босяк, бездельник.

Фрагмент из главы 8. Юность.

Жизнь в деревне. Отъезд в г. Моршанск.

В продолжение лета я оправился на деревенском воздухе и скука начала меня сильно одолевать, а на вопросы отцу, когда же я поеду в Москву, был один ответ: «Когда хлеб, тогда и мера». В октябре приехал к нам брат матери, служивший в Моршанске, и предложил мне ехать к нему, так как он собирался к новому году в Москву, то и предложил ехать с ним. В конце октября мы уехали с ним в Моршанск...

А.М.Савинов резюмирует: «Карьера военного инженера не задалась, и Дмитрий решил поступить в Московский университет. Но очень скоро выяснилось, что его уровень познания латыни недостаточен для сдачи приемных экзаменов. Мечту об учебе в университете пришлось оставить. К тому же судьба занесла молодого человека к дядьке со стороны матери в уездный город Моршанск,где в то время проходила ежегодная ярмарка со всеми сопутствующими увеселительными мероприятиями. «Танцовальные вечера, завтраки и обеды сменили уединенную деревенскую жизнь за книгой, и эти удовольствия увлекли меня. Тем более, что я в первый раз увлекся такой же юной особой, каким был я сам... Университет был забыт, тем более что отец, увлекшись сочинением, забыл выслать бумаги и деньги».

В те же дни в Моршанске находились офицеры, прибывшие туда по рекрутским делам. Они уговорили Дмитрия поступить на военную службу, и летом 1852 года он стал юнкером Бутырского пехотного полка. Через год Никифоров получил первый офицерский чин. Со своим полком ему довелось участвовать в Крымской войне. На начальном этапе боевых действий бутырцы действовали против горцев в районе крепости Анапа. В сентябре 1854 года полк передислоцировали в Севастополь на знаменитый Малахов курган. Прибыв в осажденный город, прапорщик Дмитрий Никифоров был назначен на должность ординарца к начальнику 4-й оборонительной дистанции контр-адмиралу В.И.Истомину.

В обязанности ординарца не входило постоянное пребывание на передовых позициях, непосредственное участие в боевых действиях, но Никифорову довелось побывать и под ураганным артиллерийским огнем, участвовать в рекогносцировках и опасных ночных вылазках. Наградой молодому офицеру за участие в Севастопольской обороне 1854 — 1855 годов стала золотая сабля с надписью «За храбрость». Сам же мемуарист весьма скромно оценивал свое участие в Крымской войне: «Во все продолжение службы моей на Кавказе и в Севастополе — мне ни разу не пришлось быть под угрозой сабельного удара. Штык, направленный в мою грудь, был единственным подобным случаем со мной».

При первой бомбардировке Севастополя в октябре 1854 года Д.И.Никифоров получил контузию, от которой он вроде бы быстро оправился. Однако после перенесенного тифа полгода спустя контузия дала себя знать. В результате Дмитрий Иванович ослеп на один глаз. В осажденный город он уже не вернулся и до конца войны служил в Симферополе в канцелярии уполномоченного Общества Красного Креста графа М.М.Виельгорского-Матюшкина. В его обязанности входили организация и отправка транспортов с ранеными в центральные губернии России.

После заключения в 1856 году Парижского мира Д.И.Никифоров приехал в Москву, и с этого времени его жизнь оказалась навсегда связанной с древней российской столицей. Более пятидесяти лет, до своей кончины, он жил в Первопрестольной, был свидетелем и участником многих событий второй половины XIX столетия, фиксировал эти события в памяти, а на склоне лет запечатлел их на страницах мемуаров».

Материал подготовила Галина Филимонова

Настоящая публикация размещена на сайте Галины Филимоновой в рамках проекта «Белые пятна карты «мест памяти» Нижегородской области»

Как поддержать проект?